Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Кирилл Кожурин. Казнь протопопа Аввакума: историческое расследование. СПб.: Евразия, 2023. Содержание. Фрагмент
14 апреля 1682 года, в Страстную пятницу, в несуществующем ныне заполярном городке Пустозерск сожгли в деревянном срубе протопопа Аввакума — лидера религиозного сопротивления Московскому патриархату и великого русского писателя. Как ни удивительно, никаких документов — указов, судебных решений, — в которых бы Аввакума, а также троих его соузников и единомышленников приговаривали к страшной казни, не сохранилось.
Среди историков прижились две версии в отношении причин произошедшего: согласно официальной, Аввакум был сожжен по политической причине, «за великия на царский дом хулы», другая же гласит, что дело в религиозном отступничестве — «за хулы на церковь». Историк Кирилл Кожурин разбирает по косточкам обе версии, для чего ему приходится подробно осветить последний, «пустозерский» этап жизни огнепального священнослужителя. Попутно автор погружает читателя в контекст общественно-религиозного кризиса XVII века и ставит под вопрос вещи, которые кажутся общепринятыми: в частности, акцент на реформировании богослужебных текстов как триггере Раскола.
Кому-то погружение может затруднить антизападный настрой автора, кому-то — ангажированный взгляд (слово «реформа» Кожурин пишет неизменно в кавычках), кто-то, наконец, не согласится с разделением российской культуры на «светскую, прозападную» и «религиозную, национально-ориентированную», но, наверное, трудно ожидать чего-то иного от верующего исследователя из семьи староверов.
«На фоне предшествующей литературной традиции выделяются язык и поэтика Аввакума. Аввакумовский язык — это удивительный синтез традиционного церковного языка и русского повседневного („занеже люблю свой русский природный язык, виршами философскими не обыкл речи красить“). Он лишен утонченных изысков, но при этом удивительно точен, правдив и впечатляюще образен. Образы его потрясающие по своей выразительности и одновременно простоте. Он был прекрасным проповедником. Общаясь с представителями самых разных социальных слоев, он умел находить язык с каждым, поясняя сложные библейские выражения простым русским языком и переводя исторические реалии на современную жизнь».
Кирилл Зубков. Просвещать и карать: Функции цензуры в Российской империи середины XIX века. М.: Новое литературное обозрение, 2023. Содержание
Сверкая зубами, Пушкин глумится над тупым цензором: филолог Зубков перечеркивает эту картинку из школьного учебника и предлагает куда более нюансированную схему отношений писателей с их первыми и самыми внимательными читателями в России XIX века. Оппозицию свободный гений vs государственный кастратор в авторской версии заменяет образ фрейдовского типа — механизмы цензуры принимают деятельное участие в производстве «продукта», причем производительные силы ведут с инстанциями подавления своеобразный диалог.
Анализ диалога строится на материалах деятельности двух писателей — Ивана Гончарова, который сам работал цензором, и Александра Островского, чьи произведения особо часто становились предметом интереса цензурного ведомства. Как показывает Зубков, именно в середине XIX века в Российской империи формируется «современный» тип цензуры — не поощряющий просвещение, а сводящийся к репрессиям. Некоторые детали — например, пляски вокруг правильной художественной трактовки Ивана Грозного, — пугающе актуальны.
В целом же вывод, который автор делает на своем материале, может показаться достаточно радикальным: по Зубкову, «свободных писателей» не существует, и сам факт выхода в публичное поле подразумевает увязание в паутине властных ограничений. Вместе с тем, несмотря на то, что власть влияет на любого литератора, это влияние бывает двусторонним, — и в этом скорее хорошая новость.
«Пьеса об Иване Грозном, согласно представлениям цензоров, не имела права быть плохой или восприниматься плохо: от реакции аудитории на представленный перед нею образ царя зависела и ее готовность принять политический порядок автократии. „Трагическая“ трактовка образа царя однако оказалась очень уязвимой, когда обнаружилась непредсказуемость сценической жизни реальных пьес. В этом разделе мы покажем, как сложные эстетические построения цензоров столкнулись с проверкой реальностью — и не прошли ее».
Владимир Паевский. Пернатые многоженцы. Любовь, браки, измены и разводы в мире птиц. М.; СПб.: Т8 Издательские технологии; Пальмира, 2023. Содержание
Засилье переводного натуралистического научпопа все чаще вызывает у читателей нарекания по нескольким причинам: во-первых, потому что в нем многовато информации о нехарактерных для наших широт видах и феноменах и маловато о том, с чем мы имеем дело изо дня в день; во-вторых, потому что книге крупного отечественного специалиста по муравьям модное издательство всегда предпочтет книгу очередного журналиста, пересказавшего наработки американских мирмекологов; в-третьих, потому что многие зарубежные книжки написаны словно под копирку в духе т. н. сторителлинга, то есть малосодержательной повествовательности, якобы помогающей лучше упаковать немного знаний о мире с помощью доверительного «я вылетел в джунгли из Лос-Анджелеса на рассвете с одним лишь легким рюкзачком, мой сосед слева всю дорогу громко храпел». С другой стороны, ни для кого не секрет, что наши олдскульщики, взращенные советской культурой со всеми ее минусами и плюсами, изъясняются не всегда изящно и не всегда соответствуют духу времени, однако и в этом при желании можно найти свою прелесть, поэтому рекомендуем обращать на их нечастую продукцию побольше внимания.
Хороший пример — книга орнитолога Владимира Паевского (р. 1937) «Пернатые многоженцы», свободная от многих современных веяний, снабженная авторскими стихотворными эпиграфами, но зато полностью соответствующая заявленной теме: в ней обобщен многолетний опыт наблюдений и научной работы и освещено все многообразие птичьего полового поведения. Чтобы вы могли оценить широту тематического охвата, приведем названия лишь некоторых подзаголовков: «Курица с термометром», «Есть ли у птиц проституция?», «Изысканная нежность пеликанов», «Внебрачные копуляции», «Нелегкая интимная жизнь канарейки» и т. д. Ничего особо поучительного в размножении птиц, на наш взгляд, нет и не может быть, однако же иметь представление о том, как миллиарды наших ближайших соседей проводят досуг и продолжают свой шумный род, безусловно стоит, ведь они не совсем чужие нам, а мы — им. Ну и в целом хотелось бы, чтобы такого рода работ и авторов в книжных магазинах и в публичном поле было побольше.
«Запечатление свойственно и другим видам птиц, например попугаям. Некоторые самцы австралийских волнистых попугайчиков — самого распространенного из попугаев у любителей домашнего содержания птиц, — с первых дней своей жизни воспитанные в непосредственном контакте с человеком и лишенные общества себе подобных, воспринимают человеческие пальцы как своего партнера и в моменты возбуждения пытаются с ними копулировать».
Тоби Орд. На краю пропасти. Экзистенциальный риск и будущее человечества. М.: Corpus, 2023. Перевод с английского Евгении Фоменко. Содержание
Австралийскую философию нужно срочно признать отдельной научной дисциплиной, основоположниками которой стали Питер Сингер и Дэвид Чалмерс — австралийские аватары Платона и Аристотеля. Только австралийские философы способны по-настоящему отменить всю сумму знаний, накопленных человечеством, чтобы с абсолютно невозмутимым видом сообщать миру общеизвестные факты.
Тоби Орд — совсем молодой (43 года), но уже подающий большие надежды австралийский философ, сосредоточенно исследующий экзистенциальные вызовы, стоящие перед человечеством, и связанные с ними риски. Позаимствовав у коллег с континента термин «экзистенциальный», Орд наполняет его качественно новыми смыслами: в его понимании «экзистенция» — это не какое-то отвлеченное «бытие», а самое настоящее существование, сопряженное с определенными вызовами и рисками.
Эти самые вызовы и риски у человечества самые разные, но неизменно глобальные: начиная с возможности ядерной войны и заканчивая опасностями, которые таит в себе неконтролируемый искусственный интеллект.
«Если все будет хорошо, история человечества только начинается», — начинает свое утомительное, но чрезвычайно важное повествование австралийский философ Орд. «Человечеству примерно двести тысяч лет», — продолжает свое повествование австралийский философ Орд. «Но Земля будет пригодна для жизни еще сотни миллионов лет — этого достаточно, чтобы появились миллионы будущих поколений; достаточно, чтобы навсегда положить конец болезням, бедности и несправедливости; достаточно, чтобы достичь высот, которые сегодня невозможно даже вообразить», — уверен австралийский философ Орд, написавший уже третье предложение своей невероятно утомительной, но весьма познавательной книги.
«Если мы найдем способ продвинуться дальше в космос, у нас, возможно, появится еще больше времени: триллионы лет на исследование миллиардов миров. Такая продолжительность жизни говорит о том, что сегодня человечество пребывает в раннем младенчестве».
И так далее.
Александр Строев. Литературные судьбы русских писателей во Франции. М.: Литфакт, 2023. Содержание
По понятным причинам за последний год о русской эмиграции сказано очень много — иногда умного, но, как правило, не очень. Книга Александра Строева из Новой Сорбонны демонстрирует, что все-таки можно раскрыть банальнейшую тему добровольного, принудительного или добровольно-принудительного изгнания под неожиданным (хотя вроде бы лежащим на поверхности) углом.
В книге «Литературные судьбы русских писателей во Франции» автор сосредотачивается на культурно-бытовой стороне существования послереволюционных изгнанников: на том, как, где, когда и за какой гонорар Мережковский читал публичные лекции; кого Владимир Соломонович Познер включил в парижскую антологию «Современная русская проза», а кого не включил (и, соответственно, почему); что Зинаида Гиппиус писала в дневнике о такой-то баронессе и так далее.
Как часто бывает с подобными книгами, самое интересное обнаруживается в приложениях. Там, например, можно почитать киносценарии Евгения Замятина, созданные им незадолго до смерти, когда он обрел надежду вернуться на родину.
И отдельное удовольствие доставляет чтение страниц, посвященных Андрею Белому — персонажу не самому очевидному в подобном контексте, но, как выясняется, крайне уместному.
«В период между Первой и Второй мировыми войнами Андрей Белый не доходит до широкого французского читателя. Начиная со второй половины 1920-х гг. в стране интересуются в первую очередь советскими писателями, а Андрей Белый не относится ни к ним, ни к эмигрантам. Стремление критиков определить его место в литературном процессе привело к почетному и горькому выводу: Андрей Белый при жизни стал достоянием истории».